Вчера был хороший насыщенный день, потому что сначала мы с Шафран сходили на "Чёрную Пантеру" (про которую я потом напишу в посте для фильмов, но могу сразу сказать, что мне понравилось), потом я немного пошаталась по книжным (причём один из них, до которого я чесала по холоду через Центральный базар, оказался уже закрыт - ну и бу, не очень-то и хотелось), а потом пошла на поэтический вечер Полозковой. За её творчеством я давно перестала следить и вообще из современной поэзии читаю только то, что мне приносят соцсети - т.е., преимущественно то, что пишут или цитируют мои друзья - поэтому не была уверена, что стоит идти. Оказалось, стоит, и я теперь даже хочу её последнюю книгу, потому что в сети читать стихи - это же быстро забывать потом, мне нужно, чтобы они были под рукой, на бумаге. Ещё страшно хочется путешествовать, потому что пока она читала про Флоренцию и Венецию, и Индию, и Петербург, меня настигло то же чувство, что обычно настигает ночью в поезде/автобусе по пути домой издалека: надо, мол, поскорее придумать, куда ехать дальше. И второе чувство - когда ты сидишь в темноте, и такое ощущение, будто слова, свет и музыка проходят сквозь тебя, как сквозь призму, я не знаю, как это лучше объяснить.
Splendid Palace, где проходил концерт, всё так же красив дворцово-музейной красотой. Даже в голове не вполне укладывается, что это вообще-то кинотеатр, особенно после Forum Cinemas с его кучей залов, стеклом-бетоном, блокбастерами и жратвой. Возникло желание туда сходить на какой-нибудь фильм, но как же без блокбастеров и жратвы.
дед владимир (то, на котором я начала плакать)дед владимир вынимается из заполярных льдов,
из-под вертолётных винтов
и встает у нашего дома,
вся в инее голова
и не мнётся под ним трава.
дед николай
выбирается где-то возле реки москвы
из-под новодевичьей тишины и палой листвы
и встает у нашего дома,
старик в свои сорок три
и прозрачный внутри.
и никто из нас не выходит им открывать,
но они обступают маленькую кровать
и фарфорового, стараясь дышать ровней,
дорогого младенца в ней.
- да, твоя порода, володя, -смеется дед николай.
-мы все были чернее воронова крыла.
дед владимир кивает из темноты:
- а курносый, как ты.
едет синяя на потолок от фар осторожная полоса.
мы спим рядом и слышим тихие голоса.
- ямки веркины при улыбке, едва видны.
- или гали, твоей жены.
и стоят, и не отнимают от изголовья тяжелых рук.
- представляешь, володя? внук.
мальчик всхлипывает, я его укладываю опять,
и никто из нас не выходит их провожать.
дед владимир, дед николай обнимаются и расходятся у ворот.
- никаких безотцовщин на этот раз.
- никаких сирот.тринадцатая годовщинакупим дом на краю земли и посадим деревце -
каждые три шага по деревцу, так хуже обстреливается
купим дом и выложим его камнем, моя красавица
камень не горит даже старым и скверно плавится
будет годовщина, и все придут говорить о смерти словно о вымысле
будут одноклассники сыновей, и они так выросли
если ткань не спрячет ожога, то ты расправь ее
младших выведем за руки, старших вынесем фотографии
выйдем на порог, и кто-то прищурит глаз и промолвит "замерли"
незадетой частью лица повернемся к камере
будут гости сидеть под звездами, пить, что лакомо,
потому что дети наши опознаны и оплаканы
потому что ничья душа не умеет гибели,
и они стреляли в упор, а души не выбилиизобретателю веснынет, мой сын, надо мной не всегда шел снег, он не так и давно возник.
я был распорядитель нег, толкователь великих книг,
заклинатель вахтёрш и магистр ордена тунеядцев,
"кудри курса" единогласно и без интриг.
да, мой сын: когда я всё мог, я был добрый маг.
я смешил востроглазых дев, не берёг бумаг,
арию о том, как недуги лечит портвейн "массандра"
петь умел на целый универмаг.
мир как цирковая арена не исчезал, но меня исторг.
я узнал, что правят лишь торг и мена, что правят мена, вина и торг.
я старательно покупаю всё, о чем даже боялся грезить,
чувствуя злорадство, но не восторг.
да, мой сын, теперь вы юны и, вам кажется, короли:
всё, от остроумия до весны, вы на свете изобрели, -
ну а мы унылые сгустки скорби и беспокойства,
старые неудачники и врали.
и ты прав, и я буду глуп, если это значит, что мы враги,
только не суди никого, не лги и всегда отдавай долги,
только когда приведут в кабинет с портретом, предложат кресло,
разворачивайся,
беги.верной дорогойкрай у нас широк, изобилен,
бесконечно сакрален
сколько у нас древних зубодробилен,
вековых душераздирален
перед путешественником, где чёрен,
где еще промышленно не освоен,
целый горизонт лежит живодёрен
и предателебоен
всяк у нас привит, обезболен,
власти абсолютно лоялен,
это слышно с каждой из колоколен,
изо всех шапкозакидален
и сладкоголосый, как сирин,
и красивый, как сталин
нами правит тот, кто всесилен
и идеален
от восторга мы не ругаемся больше матом,
не ебёмся, не курим,
нас по выходным только к банкоматам
выпускают из тюрем
в школе, без вопросов и встречных реплик,
наши детки, краса-отрада,
собирают нам из духовных скрепок
макеты ада
судя по тому, как нас вертухаи обходят хмуро,
и на звук подаются, дрогнув, -
скоро снова грянет большая литература
и кинематографоткрытки из венецииджудекка
вот кофе, и не думай ни о чем.
тот молод здесь, кто лучше освещен.
официант насвистывает верди.
вот бровь моста, вот колокольни клюв.
вот сваи троеперстием сомкнув,
вода поет преодоленье смерти.
белье пестрит. глициния цветет.
соединяя этот мир и тот,
свет за монетку щёлкает над фреской.
пасхальная венеция, цинга
твои фасады жрет и берега
и всякую морщинку чертит резкой,
но погляди: ведь ты затмила всех.
в проулках тишь, на набережной смех,
а к белому приносят сыр скаморца.
и пена яркая обходит катер вдоль,
как седина лукавая, как соль
в кудрях тяжелых средиземноморца
фондамента нани
я не бедствую, - стефано говорит, - не бедствую, -
жую зелень морскую да кожуру небесную:
есть еще забегаловка на фондамента нани:
полторы монеты за бутерброд с тунцом.
там таким утешенье: с мятым сухим лицом
и дырой в кармане
я не сетую, - утверждает, - я себя даже радую -
я повсюду ношу с собой фляжку с граппою:
в клетчатой жилетке ли, в пиджаке ли.
четверть века назад мой друг, докторам назло,
делал также, пока сердечко не отвезло
бедолагу на сан-микеле.
это была опера, девочка, как он пил, это был балет его:
жалко, ты никогда не увидишь этого, -
только и успевали бросать на поднос закуски.
а потом зашел - его нет, и после зашел - всё нет.
а поэт ли он был, не знаю, разве поэт?
чёрт его разберет по-русски.
риальто
круши меня, как пленника, влеки:
оббитые о мрамор каблуки
я каждый вечер стаскиваю с воем -
все причаститься, жадные, как псы,
твоей больной съезжаются красы,
и самый воздух хочет быть присвоен
над стенами, истроганными сплошь,
но ты им ничего не отдаешь:
ни камушка, ни отблеска, ни плача.
подсвечники, колечки из стекла, -
но как купить, какою ты была,
какой еще цвела, как у карпаччо:
персидские ковры через балкон,
веснушчатые бюсты из окон
и драчуны на понте деи пуньи;
но мы глядим, голодные, как псы -
и тут сквозь нас грядут твои купцы,
и карлики, и мавры, и колдуньи